Год назад Алсу Кривель возглавила кризисный центр «Мамин дом» в Казани, который помогает женщинам, попавшим в беду, и начала перезагрузку. Если раньше подопечные шелтера могли укрываться в нем месяцами, то сейчас от них ждут «плана на жизнь», готовности работать и обеспечивать себя самостоятельно.

«Гласная» поговорила с Алсу о том, как личный опыт жизни с абьюзером и случай с дагестанскими девушками, которых выкрали из шелтера, помогли ей пересмотреть концепцию и запустить реформу кризисного центра.

 «Такие же, как я»

С «Маминым домом» я познакомилась в прошлом сентябре. Работала тогда менеджером в компании, которая занималась продажей и установкой систем фильтрации воды. После развода, с тремя детьми на руках, мне подходил только свободный график, так что я работала там два часа в день и получала 12 тысяч в месяц. Однажды мне позвонили из шелтера с заказом на установку фильтра для воды. Мы разговорились, и я узнала, как в кризисном центре работают с женщинами, попавшими в трудную ситуацию и столкнувшимися с насилием.

«Опа, — думаю, — я же сама в такой ситуации».

На тот момент я уже год была в разводе с мужем-тираном, избивавшим меня на протяжении многих лет. Чтобы не оставлять синяков на теле, он предпочитал бить по голове и делал это в самые неожиданные моменты. Особенно хорошо помню три жестких случая.

Я лежа кормлю ребенка грудью. Муж подходит и просто бьет наотмашь, без всяких объяснений. Ребенок плачет. В следующий раз я хожу по комнате и тоже кормлю дочь грудью.

Он бьет кулаком сверху, мы с дочерью падаем и сносим телевизор. Сейчас моя дочь таким же движением бьет своих сестренок — всосала с молоком матери.

Тогда ей было семь месяцев. В третий раз после мощного удара по голове я на сутки теряю способность говорить. Он не верит, вызывает «скорую». Женщины из бригады видят синяки, все понимают и предлагают написать в карте вызова про побои, я качаю головой. Внутренний голос говорит: «Подпиши, подпиши». Но разум возражает — нельзя, у нас дети. Я никогда не снимала побои, потому что думала: если его осудят по уголовке, дети останутся с клеймом на всю жизнь.

Поэтому, узнав о центре «Мамин дом», я позвонила напрямую Алие Байназаровой и сказала, что хочу познакомиться с ней поближе. Когда мы встретились за кофе, я не знала, о чем будет разговор, — честно говоря, просто хотела на нее посмотреть. Алия предложила мне стать волонтером, и я некоторое время помогала — что-то возила, покупала по мелочи. А когда предыдущая руководительница шелтера ушла, мне предложили возглавить «Мамин дом».

Алия меня предупреждала, что работа непростая и мне скорее всего будет нужен психолог. Я понимала это, но решила, что справлюсь.

Фото: Сергей Строителев | Гласная

Конечно, здесь многое для меня было новым, ведь почти вся моя профессиональная деятельность была связана с бизнесом. За несколько лет, начав обычным менеджером, я стала управляющей офисом банка. Но однажды муж сказал: «Будешь работать на меня. Если откажешься, найму секретаршу, и деньги будут уходить из семьи». Я послушала его, ушла из банка. И все: у меня больше не стало своих денег. Наличных он мне не давал. Называл лимиты, которые оставлял в месяц на мои личные нужды, — две или три тысячи. Сам ходил со мной и детьми по магазинам и покупал то, что, по его мнению, нам было нужно. Он зарабатывал достаточно много — около 400 тысяч в месяц, — но я этих денег не видела.

Меня хватило на четыре месяца, потом я сказала, что больше так не могу, и устроилась в одну экологическую компанию. Когда родилась третья дочь, пришлось снова уволиться. Чтобы заниматься чем-то своим, начала делать на дому слепки детских рук и ног — они приносили около 30 тысяч рублей в месяц. Муж меня не поддерживал, говорил, что я занимаюсь фигней.

«Еще чуть-чуть, и семейная жизнь наладится»

Мы познакомились, когда мне было 19. Еще до свадьбы с его стороны началась психологическая игра с оскорблениями, толчками и шлепками — я отхватывала ни за что ни про что. Теперь я знаю, что абьюзеры так себя и ведут — шокируют, и ты начинаешь оправдываться, чувствуешь вину, думаешь: «В следующий раз не буду так делать».

Я пыталась анализировать все это, но отсутствие опыта и понимания, что нормально, а что нет, не дало мне вовремя распознать тревожные симптомы. Я выросла без отца и не знала, позволительно ли мужчине так себя вести. Все-таки я вышла за него: он сказал, что любит меня и покончит с собой, если я уйду. Сейчас понимаю, что это была настоящая созависимость, а «загадка», которую я в нем видела, была просто шизой. «Потребности» абьюзера и созависимого сошлись — отсюда и 13 лет брака, и трое детей. У меня было детское убеждение, что семью нужно сохранить любым путем. Я дала себе слово, что мои дети, в отличие от меня, будут воспитываться в полноценной семье. Подростком как-то услышала, что нельзя связывать свою жизнь с человеком, родители которого в разводе, — и поставила на себе клеймо недостойной нормальных отношений. Была убеждена, что добропорядочный человек из хорошей семьи на меня не посмотрит.

Я делала все, как он скажет, была очень удобной. Не могла принимать решения самостоятельно, ждала его одобрения. Считала, что у детей должен быть родной отец и что если они его боятся — значит, уважают.

Он говорил: «Ты инфантильная». Называл меня «дебилкой» и еще хлеще. Его выводило из себя абсолютно все:

«не так посмотрела», «не там лежит кухонный нож», «не туда положила зарядку для телефона», «почему мужчина в магазине покупает грибы и смотрит на тебя?»

Или, наоборот, «почему ты задержала взгляд на том мужчине дольше, чем на этом?» Невозможно было предсказать, что именно станет триггером в следующей ситуации.

Он не извинялся, когда меня бил. Говорил: «Это ты меня вынудила, ты довела». Или: «Если признаешься, что ты меня вынудила, — извинюсь». Или: «Если согласишься, что я прав, — извинюсь». Когда девочки подросли, муж стал говорить: «Иди отшлепай ребенка. Она уже взрослая, ей можно дать по заднице, если не слушается». Он хотел делать это моими руками, сам их не трогал. Я понимала, что дальше будет хуже и когда-нибудь он может силой меня вынудить это сделать.

До самого развода в 2019 году я думала: еще чуть-чуть, и семейная жизнь наладится.

Как-то, доведя меня до истерики в очередной раз, он сказал: «Ты сумасшедшая, тебе надо лечиться». Нашел психолога, и она вытащила из меня все, что нужно, чтобы я наконец задумалась об уходе. Я стала по-другому общаться с мужем, пытаться выстраивать личные границы. Он заметил это и сказал: «Психолог фуфло, пошли к психиатру». Психиатр предложила выписать мне таблетки, чтобы я могла «адекватно реагировать» на мужа. Меня это удивило:

— Реагировать на то, что муж бьет меня по голове?

— Ну ты же не хочешь от него уходить, тогда вот таблеточки.

Я поняла, что дальше так продолжаться не может: это не та модель отношений, которую следует передавать дочерям. Забрала детей, уехала жить к маме и подала на развод. Решила, что буду зарабатывать любыми способами — от каких-то онлайн-подработок до уборки, лишь бы вытащить детей и начать жить.

Фото: Сергей Строителев | Гласная

За год, который прошел после развода, он написал на меня восемь заявлений в полицию: что я угнала машину, которую он сам же мне отдал, что якобы я избила его мать, что не даю ему видеться с детьми. А я и правда вижу сейчас опасность для девочек в их общении с отцом и буду добиваться, чтобы он виделся с ними только в моем присутствии. Было и его заявление в связи с якобы похищением детей: нас с дочерьми вызвали на допрос в восемь утра. После этого я везде его окончательно заблокировала. Старшая дочь переписывается с отцом в мессенджере, но трубку не берет, хотя я не запрещаю. Просто хочу, чтобы они все знали и никогда не пережили подобный ужас.

Все это время мне приходилось рассчитывать только на себя и какую-то помощь мамы. Я работала неполный день и училась на швею по направлению от центра занятости. Знала, что в любой ситуации найду чем заработать. Теперь я хочу поделиться этим опытом с другими женщинами.

«У многих ничего не поменяется, пока мы их не выселим»

Раньше подопечными шелтера «Мамин дом» были женщины, попавшие в трудную ситуацию: кто-то жил с абьюзером, кто-то — с родителями-тиранами, были и выпускницы детских домов. В основном к нам поступали мамы с несовершеннолетними детьми. За шесть лет фонд «Благие дела» оказал разную помощь более чем 800 женщинам, а «Мамин дом» предоставил временное жилье примерно 70 женщинам и ста детям. Наше помещение рассчитано на семь мам и пятнадцать детей, но во время пандемии мы смогли разместить 25 человек — в основном это жертвы домашнего насилия, которых стало намного больше, и их дети.

Работая в центре, я поняла, что нельзя ко всем применять единый подход. Все женщины разные, и все ситуации отличаются друг от друга. Некоторым наша поддержка идет не впрок, мы только оттягиваем принятие ими какого-то важного решения.

Если жить под опекой слишком долго, может сформироваться выученная беспомощность.

Часто живущие у нас по несколько месяцев женщины говорили: «Я еще не готова уходить». Одна прожила в шелтере почти год. Другая врала, что работает, и никто ее не контролировал. Она шантажировала нас, говорила, что если мы ее выгоним — будет жить с ребенком на улице. Мне стало ясно, что это не помощь, мы делаем хуже. Женщина продолжала нас обманывать, а мы просто играли в ее игру. Мы понимали, что у многих ничего не поменяется в жизни, пока мы их не выселим. Но ввести новые правила в прежнем «общежитии» было невозможно: старенькие просто затягивали новеньких. Поэтому мы сказали мамам непростые слова: «пора съезжать», закрылись на ремонт и начали перезагрузку.

Из четырех живших у нас тогда женщин три отнеслись к нашему решению с пониманием. Одна поблагодарила за «волшебный пендель», другую поддержал муж. Третья, сирота, подала на развод с мужем, сейчас живет у тети, ждет мест в садике для детей и квартиры, которую ей обязано предоставить государство. С четвертой было сложнее: женщина была беременна и с маленьким ребенком. Она плакала, говорила, что ей некуда идти, что у нее мама — алкоголичка. Мы еще на какое-то время оставили ее в шелтере. А вскоре она познакомилась с парнем и начала встречаться с ним рядом с нашей территорией, раскрыв наш адрес, что категорически запрещено внутренними правилами. Я дала ей три дня, чтобы съехать. Тогда парень познакомил ее со своими родителями, те дали им квартиру, и она переехала к нему.

«Даже в трудной ситуации у женщины есть ресурс»

Мы снова открываемся в конце ноября. Теперь главным критерием заселения в шелтер для наших подопечных будет их желание работать и самостоятельно себя обеспечивать. Мы хотим организовать при шелтере цех, где женщины будут шить постельное белье — прямые швы уж точно могут делать все. Будем создавать рабочие места: женщины смогут заработать, а заодно одеть себя и детей. Кроме того, в шелтере будет няня и минимальный уход за детьми, пока мама работает в цехе. В будущем мы хотим оборудовать коворкинг с ноутбуками, чтобы женщины могли зарабатывать на удаленке. Таких коворкингов для пребывания с детьми в Казани нет, насколько я знаю. А потом, может, и маникюрные столы заведем.

Конечно, если к нам придет пострадавшая от насилия женщина, мы как минимум предложим ей консультации юриста и психолога. Если ей нужно спрятаться, это тоже возможно — решение будет приниматься по ситуации, после собеседования. Но надолго оставим жить в шелтере, только если она готова будет работать.

Фото: Сергей Строителев | Гласная

В Татарстане около 13 тысяч женщин с несовершеннолетними детьми стоят в очереди за местом в детский сад, это данные из доклада Уполномоченного по правам ребенка в республике за 2020 год. Из них 9 тысяч — женщины с детьми до трех лет, которые вынуждены сидеть дома и поэтому не могут зарабатывать. Многие из них и не хотят работать, а готовы сидеть с ребенком, «пусть работает муж». В итоге остается, по нашим подсчетам, около полутора тысяч женщин, которые хотят, но не могут работать: не с кем оставить ребенка. И вот им мы реально готовы помочь — трудоустроить и организовать присмотр за ребенком.

У женщин даже в трудной ситуации есть ресурс, но они его не всегда видят, а у нас есть желание помочь им его найти. Причем в отличие от социальных служб, мы помогаем из позиции «равная — равной». Именно поэтому в новом шелтере мы делаем ставку на социальное предпринимательство.

Нам хотелось бы воспитывать новое поколение детей, мам и пап, которые будут по-другому себя вести, иначе чувствовать себя в жизни.

Мы работаем за счет грантов — президентских и из местного бюджета — и помощи благотворителей. Мужчин среди наших благотворителей даже больше, чем женщин, потому что у мужчин больше возможностей. В основном это молодые ребята. Они понимают, что женщина с маленьким ребенком особенно беспомощна и уязвима. Один такой парень — ему 24 года, у него в Казани барбершоп, — оплачивает нам коммунальные платежи, по 14 тысяч каждый месяц. Он так говорит: «Просто хочу помогать, у меня мама тоже была в трудной ситуации».

«Кризисных центров в России немного»

История, наделавшая много шума, случилась уже после того, как мы закрылись на ремонт. Девочки из Дагестана были не первыми нашими подопечными не из Татарстана. У нас жили женщины из Украины и Азербайджана. Если к нам хотят приехать, мы принимаем из любых регионов, хотя местных у нас все-таки большинство, примерно 90%. Почему они обратились именно к нам? Возможно, потому что у нас тоже мусульманский регион. Кризисных центров в России не так уж много.

Утром 18 октября в казанский шелтер «Мамин дом» приехали две девушки из Дагестана; одна из них была с двухлетней девочкой. При поступлении в шелтер они пожаловались на невыносимые условия в своих семьях и попросили убежища, чтобы начать новую жизнь. Вечером того же дня девушек увезли из шелтера неизвестные мужчины,среди которых были люди в полицейской форме. Через несколько часов в сети появилось видео, в котором девушки говорили, что с ними все хорошо, и просили их не искать.

19 октября Алия Байназарова подала заявление в Следственный комитет по факту пропажи подопечных шелтера. Журналистам в республиканском МВД заявили, что полиция не имеет отношения к пропаже девушек, а «полицейскую форму может купить кто угодно». Но позже в МВД, по данным ставропольского сетевого издания Newstracker, сказали, что коллеги из Дагестана передавали им ориентировки на пропавших девушек и ребенка, а также сообщение, что их могли завербовать и готовить к отправке в Сирию (хотя официальных запросов в управление МВД по Татарстану, по данным того же издания, не поступало). 21 октября в республиканском СК Алие рассказали, что девушек забрали сотрудники уголовного розыска Татарстана и передали местной дагестанской диаспоре, а следователи проводят проверку законности действий угрозыска.

Руководитель дагестанской общины в Татарстане Шамиль Газиев уверяет, что с девушками все в порядке, их вернули родственникам, а на побег из дома их «подбила» правозащитница Светлана Анохина. Та, в свою очередь, настаивает, что девушки сами обратились к ней еще год назад и жаловались на притеснения и нарушения их прав, она же долгое время надеялась, что ситуация утрясется.

25 октября Алия Байназарова записала видеообращение к родителям девушек, в котором попросила о личном разговоре с ними, чтобы убедиться, что девушки живы и здоровы — судьба обеих остается до сих пор неизвестной. По словам Байназаровой, теперь у правоохранителей возникли вопросы по поводу деятельности фонда и шелтера, но Алсу Кривель уверяет, что давления со стороны местных полицейских на «Мамин дом» нет.

Фото: Сергей Строителев | Гласная

Эта ситуация помогла мне понять, что нужно доработать и что должно учитываться, когда мы принимаем к себе девушек. Прежде всего надо проверять информацию. Девушки забыли паспорта дома — возможно, и правда забыли — и сказали, что находятся в опасности, им срочно нужно спрятаться. Несмотря на ремонт, мы их заселили. Но был риск, что они оказались бы несовершеннолетними, пришли бы их родители и сказали: «Вы похитили наших детей». Поэтому если теперь придет молодая девочка, я буду проверять ее данные. Без документов мы больше никого не примем. Это ставит под угрозу нашу безопасность и репутацию фонда. Мы хотим и можем помочь. Но мы не должны.

Алия Байназарова, глава фонда «Благие дела»:

— Вопреки заявлениям представителей дагестанской диаспоры в Казани, которые говорили, что девушки познакомились в интернете и что Анохина их «подбила» уехать от мужей, они подруги с детства. Их насильно выдали замуж в 17 и 18 лет за незнакомых им ранее мужчин. Одна из них сказала, что прямого физического насилия со стороны мужа не было, другая не стала отвечать на этот вопрос. Обе жили в насилии эмоциональном, с оскорблениями, и подвергались насилию сексуальному (из-за того, что это совершали их мужья, насилие быть таковым не перестает). В ходе наших с ними переговоров до приезда в Казань, а также в последующей беседе в офисе девушки твердо обозначили свое намерение работать и получать профессию, чтобы реализовать право на свободу выбора и самостоятельность в принятии решений, чего были полностью лишены в своих семьях.

Об этом они написали и в своих заявлениях. Возможности выйти из отношений у них не было, потому что их мужья и отцы были против развода. Когда одна из них сказала мужу, что больше не может быть с ним и хочет вернуться к родителям, он ей ответил: «Умрешь там, где тебя выдали». Она не хотела такого же будущего для своей дочери. Вторую муж редко отпускал даже к родителям. Так что они не просто «давно хотели побывать в Казани», как утверждает представитель диаспоры. Они хотели вернуть себе самоуважение.

С подобным поведением полиции мы раньше не сталкивались. С нашим местным отделом у нас хорошие отношения. Уполномоченный уголовного розыска помогал нашим подопечным, пострадавшим от домашнего насилия, писать объяснения в ответ на заявления мужей на розыск; писали так, чтобы адрес муж узнать не мог. Участковый приезжал по первому звонку, если мужья находили шелтер и преследовали женщин. Мы им тоже помогали — ПДН направляло к нам семьи. Про другие отделы сказать не могу, знаю случаи, когда полиция никак не реагировала на заявления женщин о домашнем насилии.

«Тираны могут быть в любой культуре»

Наши подопечные — обычные женщины, у нас нет какой-то татарской специфики, если не считать того, что мусульманки приходят в платках. Никто из них не жаловался на насилие из-за мусульманских традиций.

У меня муж был белорусом и православным, но жестким тираном. Среди прочего он не разрешал мне надевать юбки выше колен: «ты взрослая женщина». Считаю, что здесь дело не вероисповедании или национальности — тираны могут быть в любой культуре.

Если это мусульмане, то обычно они говорят не про религию, а про мужское превосходство: «мы имеем право распоряжаться женщиной», «я ее так воспитываю».

Пострадавших от насилия среди наших подопечных много — примерно 80%, или в среднем 45 женщин в год. От своего имени мы в полицию не обращаемся, но помогаем в этом женщинам. Писать заявления по факту насилия готовы единицы. Большинство же либо не хочет, либо не может этого сделать, потому что следов побоев уже нет и медицинское освидетельствование просто невозможно. Некоторые боятся: «А что дальше? Ну подам я заявление, его не посадят, он вернется — и будет хуже». Или рассуждают, как я в свое время: зачем отцу моих детей уголовка?

Здесь может помочь только разъяснительная работа, чтобы женщины не боялись обращаться за помощью и не скрывали, что их бьют. Важно, чтобы они понимали, что это ненормальная модель отношений, что ее нельзя поддерживать и передавать детям. Поэтому мы сейчас думаем над просветительскими мероприятиями: театральными постановками, интерактивами, встречами. Еще мы взаимодействуем с местным фем-сообществом Фем кызлар — от них девушки идут к нам, а наши интересуются их деятельностью.

Единственное, чем мы можем помочь нашим подопечным — дать им крышу над головой и работу (еще иногда помощь психолога, адвоката или коуча). Мы бросаем женщинам спасательный круг, чтобы они не утонули в своих проблемах. Наша задача — вытянуть их из сложной ситуации, а потом отдать спасательный круг другим. Потому что он у нас один.